Получив от «Бюро университетов Британской империи» приглашение в Новую Зеландию, Поппер в письме к Муру назвал его «довольно неожиданным». Однако, писал он, «я счастлив принять эту должность. Ибо, хотя я безусловно предпочел бы возможность читать лекции в Кембридже, я рад, что больше не буду обременять собой Совет поддержки ученых. К тому же я надеюсь еще вернуться в Англию».

Вообще, этот выбор в пользу «нормальной работы» — как назвал ее, что примечательно, сам Поппер — можно объяснить лишь в контексте личной, финансовой и политической небезопасности. Он принял решение покинуть Австрию за год до вторжения Гитлера, предчувствуя войну. Вспомним к тому же, что 1928 год, когда он закончил докторскую диссертацию и получил право преподавать, был последним годом австрийского послевоенного возрождения. В 1929 году произошел обвал американской фондовой биржи, и начался стремительный отток капитала из Европы. В 1930 году безработица в Германии достигла отметки в пять миллионов человек, а еще через два года эта цифра выросла до шести миллионов. И в такое тревожное время — экономический упадок, политическая напряженность, подъем правых партий, ожесточенный антисемитизм, — на таком зыбком фундаменте, в изменившемся до неузнаваемости мире, будущему учителю еврейского происхождения пришлось строить карьеру и семью.

18

Проблемы с головоломками

Как мы убедились, было немало причин, способствовавших тому, что встреча между Витгенштейном и Поппе-ром в аудитории НЗ стала столь ожесточенной. Но и без них этот спор наверняка вошел бы в историю, ибо на карту был поставлен фундаментальный вопрос философии: вопрос о ее цели. От его решения напрямую зависела судьба возглавляемой Бертраном Расселом аналитической революции. Смысл и цель этого философского бунта — вот из-за чего Поппер и Витгенштейн скрестили, образно говоря… кочерги.

Предметом спора был вопрос о роли и значении языка. Рассел стал инициатором применения точных методов логики к анализу философских проблем. До Рассела еще со времен Декарта, с XVII века, главным направлением философии была эпистемология — выяснение того, что может знать человек. Декарт искал незыблемые основы знания в себе самом. Его метод состоял в том, что-бы подвергать сомнению все, пока не будут достигнуты прочные основания достоверного знания. Когда же «его лопата не могла копать глубже», он «отчеканил» наиболее часто цитируемую философскую фразу — «Cogito ergo sum» — «Мыслю, следовательно, существую». Среди. последователей эпистемологической традиции были английские эмпирики Локк, Беркли и Юм. После же Рассела на смену эпистемологии пришла философия языка, согласно которой наши слова являются теми линзами, через которые мы воспринимаем мир и собственные мысли. Без этих линз мир нам недоступен.

Источником аналитического подхода Рассела стали числа: его первой любовью была математика. В автобиографии он вспоминает свое несчастное отрочество и тропинку, по которой спускался к морю на юге Англии: «Я ходил туда один, глядел на закат и размышлял о самоубийстве. Но я не покончил с собой, потому что хотел больше узнать о математике».

В 1903 году он опубликовал «Принципы математики» («The Principles of Mathematics»), а в 1910—1913 годах в соавторстве с А. Н. Уайтхедом — монументальный трехтомный труд oPrincipia Mathematical. Эта попытка утвердить математику на прочном логическом фундаменте насчитывала сотни страниц чисел, символов, уравнений; итог получился настолько непригодный для рынка, что авторам пришлось частично взять на себя издательские издержки. Годы спустя Рассел говорил, что ему известны только шесть человек, прочитавших книгу от корки до корки: трое из них стали жертвами Холокоста, а еще трое были из Техаса. И все же в некотором смысле книга себя окупила: она придала вес другим, более популярным трудам Рассела.

Позже Рассел оценит задачу, попыткой решения которой стала «Рппсгрга Matbematica», как скорее сизифову, нежели гераклову, — или, по его собственным словам, как «абсолютную чепуху». Подлинное значение для философии она обретет только тогда, когда он применит методы, использованные в этой работе, к исследованию языка, а затем и к вечным проблемам метафизики: природе бытия, знания и истины. Самая известная из его теорий связана с лысиной короля Франции (или отсутствием таковой). Однако рассуждение о несуществующем лысом монархе может быть понято лишь в контексте философских идей той поры.

Отношения между языком и миром были для философов великой загадкой. Как получается, что несколько букв, скажем, «ч-а-ш-к-а», будучи выстроены в определенном порядке, приобретают значение? Направление философии начала XX века, известное как логический атомизм, утверждало, что все слова обозначают некие объекты — и именно таким образом приобретают значения. Слово «чашка» обозначает — и означает — объект «чашка».

Но такое понимание связи между языком и миром вызывает целый ряд трудных вопросов. Например, обозначением какого объекта служит сказочная «золотая гора»? Очевидно, что о золотой горе можно строить простые и понятные предложения; в их числе будет и такое осмысленное, казалось бы, высказывание, как «Золотая гора не существует». И все равно это высказывание будет странным, потому что мы упоминаем объект «золотая гора» затем лишь, чтобы отрицать его существование. Если я спрошу: «Что не существует?», ответ «Золотая гора» предполагает некую особую реальность, а именно несуществующую гору.

С этой загадкой связана и еще одна. Если значение имени «Вальтер Скотт» — объект или предмет, обозначаемый этим именем, то есть человек Вальтер Скотт, то, предположительно, то же верно и по отношению к описанию сэра Вальтера Скотта как «автора "Веверлея"». Дескрипция «автор "Веверлея"» тоже обозначает Вальтеpa Скотта; следовательно, она должна иметь то же значение, что и его имя. Однако этот вывод влечет за собой дальнейшие трудности. Ведь когда король Георг IV осведомлялся, верно ли, что «Скотт — автор "Веверлея"», вряд ли он хотел узнать, верно ли, что «Скотт — это Скотт», —, или, как изысканно выразился Рассел, вряд ли Георг IV интересовался законом тождества.

Но вернемся к нашему лысому французу. Даже прекрасно зная, что Франция — республика, мы без труда поймем предложение «Нынешний король Франции лыс». С точки зрения логики оно не вызывает нареканий. Если произнести его, скажем, на вечеринке, то человек, не сведущий в истории Франции, вполне может поверить, что так оно и есть. Этим оно отличается от логически абсурдных предложений, таких, например, как: «Король — это лысая Франция».

Но как же получается, что мы понимаем предложение «Нынешний король Франции лыс», если нынешнего короля Франции не существует? Если слова «нынешний король Франции» относятся к человеку, то этот человек должен быть либо лыс, либо нет — как и кочерга в аудитории НЗ была либо раскаленной, либо нет. Однако в реальном мире нет ни единого лысого человека, который являлся бы королем Франции, равно как и нет ни единого лохматого человека, который являлся бы королем Франции. Рассел писал, что «гегельянцы, тяготеющие к синтезу, заключили бы, наверное, что он носит парик».

Австрийский логик Алексиус Мейнонг, писавший в конце XIX века, предложил способ решения этих проблем. С его точки зрения, тот факт, что мы можем говорить о золотой горе, означает, что в некотором смысле золотая гора существует — не физически, конечно, но логически. В этом же смысле существуют и единороги, феи, привидения, домовые и лохнесское чудовище. Именно поэтому для нас имеют смысл такие утверждения, как «Деда Мороза не существует» или «Лохнес-ское чудовище — всего лишь крупная форель». В мире логики лохнесское чудовище существует — и именно то, что оно существует в мире логики, позволяет нам отрицать его существование в реальном мире.